Смешные анекдоты [1534]
- Ну ты просто супер!!! - она сказала восхищенно, лёжа на спине.
- А ты не замечала!?
- Нет. Но знала, что у тебя... "золотые руки".
Он захрапел, а она долго еще любовалась люстрой, которая наконец-то висела.
Косметический лед "Аврора"
Пигментное пятно - это не катастрофа, конечно, но все равно неприятно. А если пятен много, да ещё на самом видном месте...
Существуют определенные растения, которые способны достойно справляться с проблемой гиперпигментации. В отличие от синтезированных веществ, растительные экстракты наряду с непосредственным действием на образование пигмента демонстрируют дополнительные свойства - противовоспалительные, антиоксидантные, отшелушивающие и т.д., что позволяет комплексно решать проблему отбеливания.
Косметический лед "Аврора" блокирует реакцию образования пигмента благодаря производным гидрохинона, таким как арбутин и глабридин, а также способен бороться с уже существующими пигментными пятнами с помощью высокого содержания органических кислот.
Кроме этого, выраженное противовоспалительное действие косметического льда позволяет использовать его как эффективное средство при угревой сыпи.
– Ну, что с тобой в больнице приключилось.
– А вы мне поверите? – В чернильных глазах опять промелькнуло что-то… неуловимое.
Монгол пожал плечами:
– Ты начни рассказывать, а там решим.
– Хорошо. – Узкие ладошки легли на стол, ритм оборвался. – Только можно я есть не буду, сразу кофе попью?
Кофе? Ну, кофе так кофе. Отлично, на пустой желудок снотворное быстрее подействует.
– Секунду, – Монгол отошел к плите, поставил джезву на огонь, украдкой нащупал в кармане халата пакетик с растертыми в порошок таблетками, потом запоздало вспомнил, что Франкенштейн велел к девчонке спиной не вставать, и обернулся.
Девчонка смотрела прямо перед собой, длинные пальцы нервно подрагивали, а подсохшие волосы непослушными прядками спадали на лоб. Нет, определенно, он ее уже где-то видел раньше. Вспомнить бы где…
– У меня бессонница была. – Черные глазюки уставились на Монгола, губы дрогнули, – я уснуть не могла, просто лежала с закрытыми глазами, когда он вошел в палату.
– Кто – он?
– Доктор. То есть человек, одетый как доктор. Я еще подумала: «Странно, что он свет не включает, в темноте крадется». А потом свет сам зажегся.
– Как это сам? – Монгол, бросив быстрый взгляд на джезву, добавил огня.
– Не знаю, – девчонка пожала плечами, – взял и зажегся. Очень яркий свет. Мне даже показалось, что я ослепла. Я закричала…
Ох, похоже, прав Франкенштейн, у барышни с головой беда, свет у нее сам собой зажигается…
– Потом глаза открыла, вижу – доктор к двери пятится, а в руке у него шприц.
– Может, лекарство какое? – не веря больше ни единому ее слову, спросил Монгол исключительно ради поддержания беседы. – Погоди-ка…
Кофе сварился, осталось воплотить в жизнь коварный план по нейтрализации преступницы. Монгол развернулся так, чтобы из-за его спины девчонке не были видны манипуляции со снотворным, сыпанул порошок в одну из чашек и спросил:
– Ты кофе с сахаром пьешь?
– А вы?
С сахаром оно, пожалуй, надежнее, сладость перебьет вкус лекарства.
– Я только с сахаром.
– Тогда и я тоже, – девчонка ответила на его улыбку едва заметным кивком и продолжила: – На мой крик Петровна прибежала, санитарка, начала ругаться, маску с него сорвала, а он ее… он ей рукой в подбородок уперся и надавил… – Узкие ладони взметнулись вверх, точно не над обеденным столом, а над фортепиано. – Я хруст этот никогда в жизни не забуду…
И снова пальцы гостьи принялись отстукивать свой замысловатый ритм: что-то тревожное и завораживающее одновременно.
Монгол вздрогнул, потряс головой, прогоняя наваждение, и поставил чашки на стол.
– Твой кофе.
– Он ее убил и меня хотел убить, но, наверное, побоялся, что его увидят, поэтому убежал. А шприц уронил. Еще раньше, сразу, как свет зажегся. Я его подобрала.
– Подобрала? – Монгол подался вперед. – И где он?
– В кармане вашего пиджака. Не верите, можете сами убедиться.
Конечно, он не верит и, разумеется, сейчас убедится, что девочка все выдумала.
– Подожди меня, – Монгол решительно встал.
Шприц был – Лия не соврала. Пятикубовый, с защитным колпачком на игле, с взведенным поршнем, но совершенно пустой.
– Тут нет никакого лекарства, – он вернулся на кухню и положил шприц на стол.
– Он не успел меня уколоть, – девчонка сделала большой глоток кофе, – я точно знаю.
– Но шприц пустой, – Монгол отпил из своей чашки.
– Может, лекарство вытекло? – Еще один глоток.
– В шприце все равно что-нибудь осталось бы. И смотри – поршень взведен.
– Это что-то значит?
– У меня, к сожалению, медицинского образования нет. Но и ежу понятно, что если поршень взведен, а шприц пуст, то, скорее всего, никакого лекарства в нем не было.
– А как же тогда?.. А зачем же? – Лицо девчонки сделалось недоверчиво-удивленным.
Самое время сказать, что вся ее история с врачом-убийцей – совершеннейший бред. Что нет никакого смысла набирать в шприц воздух. Что наверняка шприц она подобрала где-нибудь на территории больницы, для того чтобы подкрепить свой бред хоть чем-нибудь материальным. А еще неплохо бы сейчас потрясти как следует эту маленькую уголовницу, чтобы к приезду опергруппы выбить из нее чистосердечное признание. Монгол одним глотком допил кофе, изобразил на лице подобие сочувствия и спросил:
– Почему ты сбежала? Надо было дождаться кого-нибудь из персонала.
– Не знаю. – Черные глазищи вдруг затуманились слезами. – Мне велели уходить… я пыталась сопротивляться, но не получилось…
– Кто велел? – осторожно поинтересовался Монгол.
– Голос. Понимаете, меня словно в спину кто толкнул. Последнее, что помню, как подошла к открытому окну, а дальше – провал. Очнулась уже в парке на скамейке.
Нет сомнений, прав Франкенштейн, клиника налицо: и голоса, и провалы в памяти. Бедная девочка, вот во время одного из таких провалов она санитарку и убила. А с сахаром он, кажется, переборщил, кофе получился уж слишком приторным.
– Ты мне не веришь, – Лия не спрашивала, она утверждала. Смотрела в упор осуждающе и с ненавистью. Что-то там говорил Франкенштейн про колюще-режущее? Еще, чего доброго, разобидится и с ножом кинется. – А я не вру! – Девчонка вскочила с места.
Что-то уж больно она прыткая, снотворное должно было уже подействовать…
– Спокойно, никто не говорит, что ты… – Монгол попытался встать. Пол под ногами угрожающе качнулся. Чтобы не упасть, пришлось вцепиться в столешницу. Черт, да что же это такое?..
– Я поменяла чашки, – девчонкино лицо, искаженное гримасой отвращения, приблизилось почти вплотную, черные глаза расширялись-расширялись, пока не сделались огромными, в пол-лица. – Я думала, что ты хороший, думала, поможешь…
– Тебе лечиться…
Глазюки в пол-лица начали светлеть, расплываться.
– Ненавижу… – щеке вдруг стало горячо – эта шмакодявка его ударила…
Кухня поплыла, пол больше не качался, пол стремительно приближался.
А колюще-режущее он ведь так и не убрал…
Ванная комната была просторной, сияла начищенным кафелем и хромом, соблазняла джакузи нежного бирюзового цвета. А еще в ванной висело большое зеркало, а в зеркале виднелось отражение. Сначала Лия себя не узнала. Разве можно так сильно измениться всего за какие-то сутки? Она и раньше-то красавицей не была, а сейчас… Волосы грязные, слипшиеся от крови, на лице царапины, на шее синяки от лап Циклопа и… рот наполнился горькой слюной, к горлу снова подкатила тошнота – медальон исчез.
Он был с Лией столько, сколько она себя помнила, с самого рождения. Других детей оберегали нательные крестики, а ее – медальон. Мама никогда не рассказывала, откуда он взялся, даже в те годы, когда еще хоть изредка, но разговаривала с дочерью. Лие почему-то казалось, что маме даже смотреть на него неприятно. Или страшно. Однажды, еще в детстве, Лия решила, что раз маме не нравится медальон, то нужно его снять. И сняла. В тот же день она попала под машину: сотрясение мозга, перелом ноги, целый месяц на больничной койке. Первое, что она увидела, когда пришла в себя, была маленькая черная коробочка на прикроватной тумбочке. В коробочке лежал медальон.
– Надень это, дочка. – Голос мамы звучал хрипло и казался каким-то незнакомым. – Надень и никогда больше не снимай.
Говорить было больно, но Лия спросила, зачем ей украшение, которое маме неприятно до такой степени, что она даже не хочет брать его в руки.
– Не спрашивай. Так надо. – Мамино лицо сделалось каменным и тоже… незнакомым, как до этого голос.
Больше Лия никаких вопросов не задавала и медальон не снимала.
Маме стало совсем плохо, когда Лия поступила в институт. Приступы необъяснимого, неконтролируемого страха, которые раньше случались всего несколько раз в году, участились. Теперь мама гораздо чаще находилась в психиатрической клинике, чем дома. Лие понадобилось время, чтобы выявить странную закономерность: панические атаки многократно усиливаются, если на глаза маме попадается медальон.
Вторая попытка расстаться с украшением оказалась еще более плачевной, чем первая: через три дня Лия потеряла сознание прямо на лекции. Врачам потребовалась неделя и целая куча обследований, чтобы понять: пациентка совершенно здорова, но при этом почти безнадежна…
Лия и в самом деле умирала. Она ждала смерть с какой-то неотвратимой обреченностью. Наверное, так смиряются с неизбежным и так остро чувствуют свой скорый уход старики. Лежа в палате интенсивной терапии и прислушиваясь к попискиванию мониторов, Лия представляла себя сосудом, уже на три четверти пустым…
Мама появилась в больнице на восьмой день, все с той же черной коробочкой в руках. Она не стала дожидаться, пока медсестра наденет на Лиину шею медальон, ушла, не сказав ни слова. А Лия вдруг с отчетливой ясностью почувствовала, что сосуд больше не пустой, он с каждой секундой наполняется жизнью.
Лию выписали на следующий день. Точнее, не выписали, она сама ушла. Что делать в больнице здоровому человеку? Тогда Лия окончательно поняла две вещи. Первое, мама боится медальона. Второе, без медальона ее, Лиина, жизнь становится на порядок опаснее. Все это было странным, если не сказать, пугающим, но она хорошо усвоила урок, берегла медальон как зеницу ока, каждую неделю проверяла, не пора ли менять кожаный ремешок, не перетерся ли он. В общем, не осознавая до конца сути происходящего, делала все возможное, чтобы свести к минимуму потенциальный риск.
А сегодня, глядя в зеркало, Лия с ужасом поняла, что медальона больше нет и что жизнь ее бесповоротно летит в тартарары. Сколько у нее осталось времени: три дня, неделя? И идет ли в зачет та клиническая смерть, о которой все говорят и которой она сама даже не заметила?..
Вода была очень горячей, над ванной клубился пар, зеркало уже давно запотело, но Лия ничего не чувствовала, с отстраненным равнодушием наблюдая, как с мокрых волос вместе с пеной стекают грязно-бурые ручейки. В голове вертелась одна-единственная мысль: «зачет – не зачет». Если клиническая смерть пошла в зачет, то бояться ей больше нечего, все долги уплачены. А если нет, то остается лишь ждать близкой кончины. Или попытаться вернуть медальон…
Маленький водоворот подхватил ошметки пены, облизал Лиины щиколотки, с тихим урчанием исчез в сливе. Лия вышла из джакузи, обернулась полотенцем. В голове было пусто и звонко. Странное ощущение, незнакомое и неприятное. Так и кажется, что сейчас раздастся голос, который снова прикажет ей бежать…
Куда? Она уже прибежала к хозяину этой просторной ванной комнаты, человеку, по всему видать, благородному и великодушному. Вдруг он ей поможет. Ну хоть чуть-чуть.
Пустота в голове вдруг сменилась головокружением. Господи, неужели опять начинается? Только бы не упасть…
Влажная спина скользила по запотевшему кафелю, затылку было холодно и щекотно. Она не падает, она аккуратно садится на застеленный пушистым ковриком пол. А если садится, значит, все с ней в порядке. Просто слабость, последствие черепно-мозговой травмы. И головокружение сейчас пройдет, надо лишь расслабиться, закрыть глаза. Вдох… Выдох…
– …Кого убила? – Дверь глушила голос, но каждое слово Лия слышала, если не сказать, чувствовала, очень отчетливо.
Ее спаситель и добродетель с кем-то разговаривал о ней, Лие. Подслушивать нехорошо, но другого выбора нет. Если разговор о ней, то он ее касается.
Лучше бы не слушала, оставалась бы в наивном неведении до приезда милиции, которую, кажется, уже вызвал ее спаситель. Последний бастион надежды рассыпался как карточный домик. Вместе с ним рухнула вера в людей. Разве можно вот так – не разобравшись? Она к нему пришла, а он ее… транквилизаторами. Решил усыпить, как бездомное животное, никому не нужное и потенциально опасное. Сволочь!
Злость – спасительное и очень продуктивное чувство, лучшее лекарство от слабости и головокружения, допинг, с которым ничто не сравнится. Ладно, она еще покажет этому Иуде, этому обманщику и предателю.
От брюк и свитера пахло чужими духами, надевать их было еще противнее, чем тряпье из подсобки тети Шуры. Там все по-честному: дешево, вульгарно и безопасно. А тут сплошная ложь, замаскированная налетом респектабельности. Ничего, ей сейчас главное выбраться, а там уж она все решит. Как-нибудь…
– С легким паром. – Улыбка предателя столь же обаятельна, сколь неискренна. Она была такой с самого начала. Просто Лия не присмотрелась внимательнее. Нефальшивое в этом гаде только одно – любопытство. Он хочет знать, что с ней приключилось, ему интересно. И не страшно совсем. Знает, что она убийца, и ведет себя так безмятежно, спиной поворачивается. Зря не боится, ох зря.
Нет, пожалуй, все-таки боится, а спиной встает из-за необходимости, чтобы сподручнее было высыпать снотворное в ее чашку. Сыпь-сыпь, Иуда…
Хочет знать, что с ней случилось? Так она расскажет, ей скрывать нечего. Может, он поверит ей, а не тем людям, которые называют ее убийцей.
Нет, даже шприц его не убедил. В раскосых глазах неверие пополам с жалостью. И то и другое вполне искреннее. Да, есть такие люди: перед тем как усыпить бездомную псину, они гладят ее и кормят. Напоследок…
Ладно, чашки она уже поменяла. Когда Иудушка выходил в прихожую за пиджаком. Сейчас главное, чтобы притворщик все выпил и лекарство начало действовать. Сколько он там приготовил – две таблетки? Для нее две таблетки – гарантированный результат, а вот свалить эту стокилограммовую тушу еще попробуй.
И как только она могла довериться такому типу?! Да ведь уже по фото было видно, что он собой представляет. Морда азиатская, топором рубленная. Башка бритая. Щетина пижонская, трехдневная. А глаза внимательные, с подозрительным огоньком на самом дне зрачков. Глаза неправильные, такой морде полагаются черные, узкие, а они серые, как железобетонная стена, непрошибаемые.
Трещинки на этой стене появились лишь однажды, когда она сказала про голос. Вот тут-то он себя и выдал: интереса во взгляде стало чуть меньше, жалости чуть больше.
Он считает ее сумасшедшей. Ублюдок… Уж лучше бы думал, что она убийца. Она не сумасшедшая! И то, что мама больна, еще ничего не значит. У мамы что-то особенное, Анатолий Маркович говорит, что мамин случай казуистический и ненаследственный. Ненаследственный!
А голос… С голосом она как-нибудь потом разберется, после того как накажет паршивого Иуду.
Снотворное начало действовать. Иудушкин взгляд расфокусировался, «поплыл», голос стал тише, а речь медленнее. Сейчас не опоздать бы, сказать, что она все знает.
Сказала. И даже рожу его бесстыжую расцарапала – не удержалась. И еще успела напоследок в глаза ему заглянуть.
А ведь он и в самом деле боится. Теперь, когда беспомощный, обездвиженный, когда целиком в ее власти. Не будь этой беспомощности, ей бы теперь несдобровать. Убить бы не убил, но покалечил точно. Не за то, что она сумасшедшая и убийца, а за то, что посмела с ним вот так, как с безмозглым бараном, перехитрила, обвела вокруг пальца.
Бритая башка с гулким уханьем стукнулась об пол, здоровенные лапищи судорожно сжались, точно пытаясь что-то поймать…
Соблазн врезать ногой по бездыханному телу был велик, но Лия себе запретила. Она не такая, как этот предатель, она порядочнее. Но оставлять его безнаказанным не станет. Чему он больше всего обрадовался, когда ее увидел? Не бумажнику и не мобильнику, а загранпаспорту. Наверное, такому деловому без него никак не обойтись. Он небось за границу по два раза на неделе летает. Вот паспорт она и заберет. На память…
Одежка с чужого плеча хоть и пахла гадко, зато выглядела вполне прилично. А свитер так еще и неплохо сочетался с шейным платком, который Лия позаимствовала у Иудушки. Платок сошел за гламурную шелковую бандану. Из общего респектабельного фона несколько выбивались боты, но им в гардеробе Иудушки, увы, достойной альтернативы не нашлось. Зато отыскались солнцезащитные очки, большие, в пол-лица, явно дамские, которые очень удачно маскировали царапины на лице. В таком виде не стыдно будет к жэковскому слесарю заявиться, попросить о маленьком одолжении.
Слесарю, сердитому дядьке с одутловатым лицом и синюшным от невоздержанного пития носом, Лия даже врать не стала. Сказала правду – ключи потеряла, а запасная связка осталась в квартире, вместе с деньгами. Слесарь поворчал, что приходится работать без предоплаты, но замок все-таки вскрыл. Правда, не преминул потребовать надбавку за работу во внеурочное время. Лия торговаться не стала, сунула дяденьке несколько купюр, захлопнула дверь и только после этого почувствовала, как напряжение, державшее ее последнее время, спадает.
Сейчас, когда самое страшное позади, можно сесть и спокойно все обдумать. Только сначала нужно снять чужую одежду, смыть с кожи чужой запах и поесть. Иудушкин отравленный кофе – конечно, не еда.
Лия сидела на кухне с чалмой из полотенца на голове, в банном халате и бездумно наблюдала за никак не закипающим чайником. Здесь, на крохотной, каждой трещинкой знакомой кухоньке все произошедшее с ней казалось нереальным и уже не таким пугающим. Да, ее ищет милиция – это плохо. Но, с другой стороны, в больнице она зарегистрирована как неизвестная, никто не знает ни ее фамилии, ни адреса. Персонал запомнил кареглазую блондинку, но сколько в Москве блондинок? Тысячи! Разумеется, милиция выйдет на Иудушку и тот молчать не станет. А и бог с ним! Пусть рассказывает! Много он про нее знает – то же, что и персонал. Нет, все-таки побольше – он в курсе того, как ее зовут. Лия – достаточно редкое имя, но реально ли опросить всех женщин с таким именем? Хочется верить, что нереально. В противном случае ей придется пускаться в бега.
Да что там милиция! Не того она боится. Бояться нужно не милиции, а лжедоктора. Есть, конечно, слабая надежда, что тот страшный человек – хоть и маньяк, но случайный, конкретно на нее, Лию, не нацеленный. Ну, типа, мимо проходил да и решил пристукнуть первую встречную. Только вот сдается, не была она первой встречной, и маньяк не просто так мимо проходил, он пришел прицельно, именно к ней. И к визиту своему подготовился заранее: камуфляж в виде медицинской формы подыскал, шприцем вооружился. А что – очень даже удобно. Халат, маска, перчатки, очки – поди разберись, кто перед тобой. Да никто и разбираться бы не стал, говорила же Петровна, что в больнице пришлые доктора дежурят. Этого в камуфляже тоже приняли бы за пришлого и вопросов никаких задавать бы не стали, в случае чего. А ей просто повезло, что не спала. Если бы спала, то уж точно не проснулась бы после визита такого «доктора».
Но почему именно она? Что в ней притягательного для маньяков? Сначала эти на пустыре, потом вот лжедоктор.
Медальон… Циклоп сорвал с нее медальон, и почти сразу после этого наступила клиническая смерть. В тот раз ей, Лие, можно сказать, повезло – удалось не умереть. Но, возможно, оставшись без оберега, она и приобрела особую притягательность для людей с неустойчивой психикой. Как же это явление называл Анатолий Маркович? Повышенной виктимностью – вот как. Она теперь идеальная жертва…
Лия вытерла мокрые ладони о халат, отключила вскипевший наконец чайник. Как ни крути, а выходит, что без медальона ей одна дорога. Если своей смертью не умрет, так от рук маньяка – непременно. И в сложившейся ситуации Иудушка со всей московской милицией отходят даже не на второй, а на сто второй план. Возможно, для нее оптимальным вариантом была бы явка с повинной. Каяться вроде бы не в чем, зато в изолятор временного содержания маньяков не пускают.
Чай был горячим и крепким до хинной горечи, от которой не спасала даже плитка молочного шоколада, оставленная на черный день. Вот он – черный день, еще вчера наступил. И шоколадка ничем ей не поможет. Нужен медальон, но он у Циклопа, попадать в лапы к которому совсем не хочется.
Думать надо, как-то барахтаться. Маму бы порасспросить про медальон, узнать, откуда он, почему его снимать нельзя, но с мамой разговора не получится. Нет больше в ее жизни светлых промежутков, уже почти два года, как нет. И мамы, считай, тоже нет. Женщина с пустыми глазами, которую Лия каждую неделю навещает в психиатрической лечебнице, не мама.
И Анатолий Маркович ничем не может помочь, как ни старается. А он один из лучших психиатров, светило мирового уровня. И еще мамин муж. Любовь там между ними или не любовь, трудно сказать. Поженились они еще до того, как мамина болезнь стала очевидной. О чем-то Анатолий Маркович, конечно, догадывался, но, наверное, думал, что вдвоем они с любыми трудностями справятся.
Не справились. Болезнь прогрессировала, приступы начинались все чаще, но Анатолий Маркович, Лия до сих пор ему за это очень благодарна, их не бросил. А ведь мог. И никто бы его не осудил. Жить под одной крышей с психически нездоровым человеком – настоящее испытание.
Когда однажды мама открыла на кухне газ и по ее вине их дом только чудом не взлетел на воздух, Анатолий Маркович предложил Лие определить маму в частную психиатрическую клинику. Сначала решение это казалось Лие предательством, но потом, изо дня в день наблюдая, с каким маниакальным упорством мама стремится к саморазрушению, как быстро и необратимо меняется ее психика, она поняла, что поступить нужно именно так.
Анатолий Маркович не сумел маму исцелить, но зато смог создать для нее максимально комфортные условия. Доктора сплошь кандидаты медицинских наук, санитары приветливые, обходительные, медсестры улыбчивые, в стильных розовых халатиках. Палаты одноместные, решетки на окнах хоть и присутствуют, но не пугающие тюремные, а ажурные, с завитушечками.
Лия не знала, почувствовала ли мама в своем нынешнем состоянии перемены, но очень надеялась, что в ее сумеречный мир прорывается извне хоть один светлый лучик. Правда, с каждым визитом в клинику надежда эта становилась все призрачнее. Теперь к страхам за мамино здоровье прибавился еще один. Частная клиника – не богадельня, за «спасибо» здесь никого не лечат. А Лииной более чем скромной зарплаты не хватит даже на полмесяца оплаты. Да, к маме отношение особенное, как к супруге ведущего психиатра и сотрудника клиники, но долго ли это продлится? Анатолий Маркович еще молод, полон сил. Придет время, и он захочет создать новую семью. А что тогда будет с ними?
Наверное, отчим догадывался о Лииных страхах, потому что однажды, когда после визита к маме она заглянула в его рабочий кабинет, сам заговорил о главном.
– Девочка, ты боишься, что я вас оставлю? – За чашкой ароматного чая разговор о главном выглядел по-светски непринужденно, но это лишь добавляло тревоги.
– Боюсь. – Отпираться не было смысла, Анатолий Маркович видит ее насквозь. – Боюсь, что в одиночку я просто не потяну.
– Тебе не придется ничего тянуть в одиночку. – Отчим отставил чашку с недопитым чаем, посмотрел на Лию внимательно и одновременно испытывающе и продолжил: – Девочка, давай договоримся: я не снимаю с себя никаких обязательств в отношении твоей матери, но получаю некоторую личную свободу. Ты понимаешь, о чем я?
Она понимала. Отчим предлагал ей сделку. По большому счету, ничего постыдного в условиях этой сделки не было, но на душе стало как-то муторно.
– Лия, ты уже взрослый человек и должна знать, что сейчас мама находится в таком состоянии, что не сможет дать правильную оценку ни твоему самопожертвованию, ни моему… предательству.
Лия хотела сказать, что ни о каком предательстве речь не идет, но отчим, нетерпеливо махнув рукой, заговорил снова:
– Позволь мне взять бремя ответственности на себя. Я не прошу многого, только чуточку понимания. Твоя мама в клинике уже больше года, и нет никакой надежды на то, что ей станет лучше. Она сейчас в гораздо большей степени нуждается в качественном уходе, чем в общении с родными. Было бы разумно, если бы ты взяла на себя заботы о духовном, а я о материальном.
Вот такой у них получился разговор с Анатолием Марковичем примерно год назад. С тех пор практически ничего не изменилось. Если у отчима и имелась какая-то личная жизнь, то на всеобщее обозрение он ее не выставлял и надлежащее лечение и уход за мамой обеспечивал, как и обещал.
А маме было все равно: и на единственную дочь, и на супруга она смотрела с одинаковым равнодушием. В ее глазах, некогда ярких, как васильки, а сейчас тусклых, точно затянутых бельмами, лишь изредка отражалось одно-единственное чувство – беспредельный, физически ощутимый ужас. Когда это происходило, не помогали ни уговоры, ни лекарства. Только смирительная рубашка и комната с белыми мягкими стенами. Через день-два приступ проходил, и мама возвращалась в свою палату, к окну, украшенному затейливой, совсем не тюремной решеткой.
Нет, маму о медальоне расспрашивать нельзя ни в коем случае, именно из-за этой комнаты с мягкими стенами.
Разбираться с проблемой придется самой…
– …Я поменяла чашки…
Каждое слово отдавалось в черепной коробке набатным боем.
– …поменяла чашки…
– …ненавижу…
Черт, да когда же все закончится?! Что же это за сон такой?!
– …Сейчас проснется. Видишь, как морду перекосило… – Голос противный, скрипучий, от него гул в голове делается еще громче.
– …Ему что, очень больно? – Другой голос, знакомый, но не менее противный. Были б силы, врезал бы этим гадам. Нет от них покоя.
– …Не переживай, Зубарь. Максимум, что ему угрожает, – головная боль, как от похмелья.
– …А чего стонет тогда?
– …Хрен его знает! Ты радуйся, что твой дружок вообще жив остался. Я ж ему говорил, чтобы все колюще-режущее убрал. Не послушался…
Зубарь…
Колюще-режущее…
Девчонка!
Ох, не сон все это. И башка болит не просто так, а как раз по делу, от двух таблеток снотворного. Что ж за снотворное такое убойное?! С ног сшибло всего за пару минут…
– Что-то долго он не просыпается. – Это Зубарь. Переживает.
– А ты его поцелуй. Глядишь, дело быстрее пойдет. – Подленький смешок, похоже, и Франкенштейн сюда заявился.
– Я тебя сейчас сам поцелую. – Монгол открыл глаза и тут же зажмурился от яркого электрического света. Почему-то торшер горит? Непонятно. Утро ж на дворе.
– Тише-тише, болезный. – На лоб легла холодная жабья лапа. – Тебе резких движений делать нельзя, ты ж у нас раненый.
Кто раненый?! Он раненый?! От вспыхнувших в мозгу воспоминаний. Монгола прошиб пот. Девчонка подменила чашки, он отключился, а что было во время отключки?
– Отвали! – Он мотнул головой, стряхивая жабью лапу, и снова открыл глаза.
В поле зрения сразу же попала наглая морда Франкенштейна. Вот, значит, чья лапа. За его плечом маячил Зубарев. В противовес бодрому Франкенштейну товарищ выглядел изрядно помятым, смотрел жалостливо.
– Живой? – Зубарь робко улыбнулся.
– А не должен? – Монгол со стоном сел, ощупал голову. Голова, кажись, на месте, только болит, зараза.
– Так ты ж наедине с маньячкой оставался. – Зубарь подошел ближе. – Мало ли что она могла с тобой сотворить.
Значит, все-таки что-то сотворила…
– Не парься, Монгол. – Франкенштейн ласково, но решительно пресек его попытку сбросить с непослушного, словно чужого тела плед. – Ничего страшного с тобой не произошло. Морда только в кровь расцарапана, а в остальном все в порядке. Могло быть и хуже.
Могло быть и хуже! Вдруг у этой ненормальной бешенство или, того хуже, СПИД?! А она ему морду расцарапала, кошка драная… А сумасшествие, случаем, через кровь не передается?
– Нашли ее… – Монгол поморщился и все ж таки смахнул плед на пол, – дуру психованную.
– Нет. – Зубарь, отпихнув плед ногой, присел на краешек тахты. – Группа быстрого реагирования прибыла – а в квартире никого. Ну, то есть маньячки нет, а ты на кухне под столом валяешься. Еще счастье, что жив остался.
– Монгол, я ж сказал девице снотворного подсыпать, – встрял в разговор Франкенштейн, – что ж ты сам-то наклюкался?! За компанию?
– За компанию, – Монгол спустил ноги на пол, пошевелил пальцами. – Эта гадина чашки подменила.
– А как же она поняла про снотворное? – Франкенштейн удивленно выпучил глаза. – Ты что, как истинный джентльмен, предупредил даму о своих коварных планах?
– Ты меня за идиота принимаешь? Я сделал так, как ты велел.
– Значит, орал на всю хату, когда со мной по телефону трепался.
– Не орал, вполголоса говорил. Она как-то сама догадалась. Наплела мне с три короба про врача-маньяка, заставила в прихожую сгонять за вещдоком. Вот, наверное, когда я из кухни вышел, она чашки и заменила, стервозина.
– А за каким вещдоком ты ходил, позволь полюбопытствовать? – оживился Франкенштейн.
– Да, ерунда! – Небрежный кивок не прошел даром для измученного организма, в голове зашумело, а худая рожа Франкенштейна стала вдруг расплываться и терять четкость.
– Водичка. Выпей, Монголушка. – Зубарь – вот кто настоящий друг! – сунул ему под нос запотевший стакан, осторожно погладил по гудящей голове.
Водичка помогла, головную боль не изничтожила, но сушь во рту убрала, говорить стало легче.
– Так что там с вещдоком? – не унимался Франкенштейн. – Что она вообще тебе рассказала? Не томи, любопытно же! Да и менты интересовались. Следователь обещал тебя на допрос вызвать, когда оклемаешься, а пока нам все поведай. Как на духу.
Как на духу… ишь, исповедник выискался.
– Ну, я ж говорю, наврала с три короба. – Чтобы придать речи плавность, пришлось сделать еще один большой глоток из стакана. Ну и снотворное! – Сказала, что в больнице к ней в палату маньяк приходил.
– Маньяк маньяка видит издалека! – радостно заржал Зубарь, но под укоризненным взглядом Монгола тут же заткнулся.
– А почему она подумала, что он тоже маньяк? – спросил Франкенштейн таким тоном, точно больничный маньяк и в самом деле существовал.
– Говорит, что не спала, когда он к ней в палату зашел, что он сразу показался ей странным.
– Чем именно? – Франкенштейн в нетерпении подался вперед.
– Ну, типа, свет не стал в палате включать, двигался осторожно, а в руке шприц держал.
– А что в шприце? – Зубарь слушал рассказ, открыв рот. Дите малое, честное слово!
– Девица считала, что яд. Почему-то она сразу решила, что доктор пришел ее убивать, и заорала благим матом. На ее крик прибежала санитарка. Ну, маньяк ей шею и свернул.
– Кому? – Зубарь испуганно хрюкнул.
– Санитарке!
– А зачем?
– Откуда ж я знаю! Может, чтобы свидетеля в живых не оставлять, а может, ради удовольствия. Он же маньяк! – Ну вот, приплыли. Еще чуть-чуть, и он сам в несуществующего маньяка поверит. – В общем, этот злодей-призрак санитарку прикончил, а девчонку вроде как не успел – убежал.
– А она? – нетерпеливо спросил Франкенштейн.
– А она со второго этажа сиганула, потому что ей на то был устный приказ. – Чтобы хоть как-то ослабить головную боль, Монгол сжал виски руками.
– От кого?
– От зеленых человечков! От кого ж еще?! Валик, ну ты бы меня пожалел! Ты ж человек, к медицине близкий, сам же мне по телефону говорил, что девчонка того… не в себе!
– Не в себе-то она не в себе, но хочется восстановить ход событий. Так сказать, посмотреть на проблему глазами преступника. А что там про яд в шприце?..
– Да не было никакого яда!
– А шприц? – не унимался Франкенштейн.
– Шприц был, но совершенно пустой. Да я на сто процентов уверен, что она ?